Марксистский интеллектуал Г. М. Тамаш (G. M. TAMÁS) о Сиризе, постфашистском авторитаризме и ностальгии по государственному социализму.
Последние пять лет Венгрией руководит Фидеш, правая националистическая партия. Фидеш, возглавляемая Виктором Орбаном, получила две трети голосов, что позволило ей изменить конституцию и другие основные законы, а также осуществлять контроль над основными средствами массовой информации.
Тем не менее, в прошлом году была серия скандалов, а также серия крупных протестов, которые поставили под вопрос её народную поддержку. В феврале партия потеряла тотальное преимущество, что сделало политическое будущее страны неясным. Конкуренты Фидеша — это Венгерская Социалистическая Партия, которая, несмотря на её название, имеет неолиберальную и прорыночную ориентацию, и Йоббик, ультраправая организация, которую многие комментаторы считают наследницей фашистских группировок.
Гашпар Миклош Тамаш — это самый выдающийся венгерский левый публичный интеллектуал. После своего участия в работе Парламента Венгрии как представителя либерального Альянса Свободных Демократов с 1989 по 1994, в начале двадцать первого века он обратился к марксизму. Среди его эссе — “О постфашизме” и “Говоря правду о Классе”.
В настоящее время он преподаёт на отделении социологии и социальной антропологии в Центральноевропейском университете. Андрей Райдер, внештатный лектор по гендерным исследованиям этого же университета, взял у него интервью для “Якобинца”.
Андрей Райдер. В “Говоря правду о “Классе” вы описываете расторжение руссоистского общественного договора и утверждаете, что он может быть замещён лишь более строгим марксистским классовым договором. Тем не менее, по всему миру движения, которые противостоят мейнстримным капиталистическим институциям и политическим стратегиям, часто прибегают к национализму или другим популистским концепциям. Что вы думаете о термине “популизм”?
Г. М. Тамаш. Это обусловлено двумя основными факторами. “Класс” в современной традиции — это “класс как политический субъект”. В центрально-европейской прессе сто двадцать лет назад “социализм” означал просто “пролетариат, рабочий класс”, и наоборот.
Рабочее движение было интернационалистическим, кроме того, оно противостояло собственности, государству, семье, церкви, армии, исправительному правосудию и так далее в революционном духе. Атмосфера самых скучных тогдашних профсоюзных митингов могла бы удивить членов даже самых радикальных сегодняшних ультралевых группировок.
Движение было уничтожено социал-демократией и сталинизмом по той конкретной причине, что они отказались от идеи коммунизма и создали две версии планового государственного капитализма, довольно эгалитарного и плебейского, и ослабили или уничтожили классовую политическую власть старой буржуазии, но ничего не сделали (или не могли сделать) с отделением средств производства (средств к существованию) от производителей. Товарное производство и труд за деньги остались нетронутыми.
Официальные коммунистические партии стали националистическими уже в период Народного Фронта (в 1930-е) и остались такими до поражения традиционных левых в 1989. Пролетариат существует, как и ранее, “объективно”, но он был уничтожен “субъективно” — то есть политически.
Во-вторых, межклассовая солидарность против господствующих сил не нова, она всегда неявно присутствовала в революциях (даже Октябрь был частично крестьянской жакерией и антивоенным восстанием — не чисто рабочими коммунами — и он консолидировался после короткой войны против армий западных интервентов) и особенно в антиимпериалистической борьбе.
“Популизм”, особенно его эгалитарная, “левая” разновидность, есть ничто иное как союз различных классов и групп против господствующих элит или сил, которые воспринимаются как таковые, и я не думаю, что это худшая вещь на свете — наоборот.
Но это также показывает, что мы еще не переступили порог “социалистической революции”. Эти движения ставят целью экономическое и социальное равенство, равенство достоинства, подлинный народный суверенитет, национальную независимость, вещи, которые марксисты традиционно считали буржуазными по характеру, потому что они не затрагивают сути, глубинной структуры капитализма.
Подлинная буржуазная демократия — если таковая существует — будет в состоянии излечить болезни, против которых восстают популисты. И она сможет. Мы должны поддерживать, критично и выборочно, такие движения, поскольку мы на стороне угнетённых, но было бы огромной ошибкой считать, что они имеют много общего с социализмом. Нам следует быть интернационалистами, не антизападниками, даже если национализм притесняемых морально выше, чем шовинизм богатых.
Андрей Райдер. Вы показали себя как горячий защитник Сиризы. Как вы смотрите на противоречия, связанные с некоторыми из их прагматических решений? Например, их правящая коалиция с Независимыми Греками (ANEL).
Г. М. Тамаш. Да, верно. Люди из Сиризы, все хорошие марксисты, не предусматривали (не могли предусматривать) уничтожение капитализма с самого начала. Это очень благородная и очень смелая попытка улучшить материальные условия рабочих классов, безработных и бедствующих деклассированных с помощью умеренных реформ, которые — в этот глубоко реакционный период — представляются общепринятому мнению невыразимо радикальными. (Они намного менее радикальны, чем был в своё время Новый Курс Рузвельта. Но Рузвельта тоже в своё время оппоненты называли коммунистом).
Я критиковал Сиризу за их выбор партнёра по коалиции, но мы должны понимать, что им был необходим партнёр, на которого можно было бы опереться в их конфликте с Европейским Союзом. (Я не думаю, что их интрижка с Россией заслуживает большого внимания — это не более чем тактический шантаж).
Их политическая стратегия является, если можно так сказать, якобинской. Это комбинация классического республиканства — строгое политическое равноправие (с большей властью для низших классов, чем они имели ранее) — и социального эгалитаризма. Это значит, что “народ” вновь возвращается на передний план, как в восемнадцатом веке.
Но, конечно, это также означает “равенство наций”, “дружбу народов” и “мир на земле” — весьма немодные высказывания, но имплицитные для так называемой прогрессивной мысли от Просвещения через антиимпериалистический толчок Октябрьской Революции к шестидесятым и далее.
Раздутая антипатия к “ленивым грекам” и иммигрантам или по отношению к “авторитарным русским” и “нетерпимым мусульманам” может создать ощущение принадлежности и единения, которое делает поддержку системы более простой — потому что кажется, что нашему благосостоянию угрожают чужаки, а не классовое общество. Это старая история, но она создаёт опасность.
В подобных обстоятельствах люди склонны забывать, что отток западной промышленности в Восточную Европу — капитал гонится за низкими зарплатами (а рабочие-мигранты гонятся за более высокими) — который заставляет западных рабочих раздражаться из-за того, что их восточные партнёры отбирают их рабочие места, а восточных рабочих раздражаться ещё сильнее из-за того, что им приходится выполнять ту же самую работу за половину западной зарплаты, наносит ущерб всем и что им стоит требовать вместо этого единую европейскую минимальную зарплату (конечно же, речь о реальных зарплатах).
Интернациональность капитала не уравновешена интернациональностью труда; в этом корень “популизма”. Буржуазный эгалитаризм останавливается у границ национальных государств, но капитализм нет. Вот почему западные и центрально-европейские социал-демократии не поддерживают Сиризу.
Андрей Райдер. Каковы перспективы возрождения революционных левых в восточно-европейских постсоциалистических странах? Возможно ли, чтобы движения в Венгрии, например, получили вдохновение от Греции?
Г. М. Тамаш. Перспективы нулевые, здесь нет таких движений, маловероятно, что они материализуются в сколько-нибудь ближайшее время. Причины этого многочисленные, тонкие и обычно игнорируемые. Я назову лишь одну из них.
Нужно понимать, что пост-сталинистская фаза (или пост-1956: этот год был годом Двадцатого Съезда КПСС и хрущёвского “секретного доклада”, обличавшего сталинский террор, и годом Венгерской революции) планового государственного капитализма была версией государства всеобщего благосостояния.
С растущими жизненными стандартами, полной занятостью, колоссальным строительством социального жилья (огромные “микрорайоны”), дешёвым общественным транспортом, ростом образования, бесплатным здравоохранением, высокой культурой для всех, общедоступными популярными медиа, ослаблением цензуры, всё менее строгим образом жизни, манипулятивными популярными медиа и годами la grande bouffe (большой вечеринки), потому что люди хорошо (и много) питались, впервые после войны.
“Классовый” дискурс был прерван, “мирное сосуществование” заместило антикапиталистическую готовность к войне, “национальное единство” и народные развлечения вроде спорта, поп-музыки и оперетты глубоко укоренились и заместили пролетарскую диктатуру. (Всему этому сопротивлялись Мао и маоисты).
Это помнят как “реальный социализм”, возможно, с ностальгией — это был, в конце концов, мирный потребительский полу-рай, крайне консервативный по форме и обладавший подлинным культурным уважением к плебею, к “рабочему человеку”, к его желанию рыбачить по выходным, купить небольшую машину и играть в футбол — но, безусловно, как дело прошлого.
Вопреки надуманным теориям “тоталитаризма”, экономическая и социальная политика “демократических” западных левых и постсталинских диктатур были намного более похожи на те, о которых шла речь, и на правые военные диктатуры Западного полушария. Классовое перемирие, воплотившееся в государстве всеобщего благосостояния, было частью обеих левых систем, несмотря на заметные политические различия и несмотря на неопровержимые и малопривлекательные юридические и политические примеры “мягких тираний” Варшавского договора, негласно и тактично поддерживавшихся кредитами западных финансистов. (Вспоминаете восточную политику Вилли Брандта, Герберта Венера и Гельмута Шмидта?)
Итак, “социализм” — традиционно всегда нечто устремлённое в светлое будущее — оказывается в этом регионе старым и мёртвым как Ассирия и Вавилон, а удовлетворение потребностей (надежда на конец нищеты и страданий) связывается здесь в общественном сознании с несвободой. Это может скомпрометировать и свободу, и счастье, первую как ассоциирующуюся с хаосом и нищетой, вторую — с покорностью и унижением.
Как восточно-европейского марксиста, меня подозревают или в милой наивности, или в том, что я какой-то скрытый интеллектуальный террорист. Или и в том, и в другом. Всё это неважно; важно то, что в этих обществах постсоветского типа мечта объявлена вне закона — и этому сопутствуют социальные и политические патологии.
Андрей Райдер. Идеи вашего эссе о постфашизме были сформулированы пятнадцать лет назад. Что вы думаете о концепции пост-фашизма сегодня? Изменились ли в значительно степени какие-то из его характеристик?
Г. М. Тамаш. Нет, не слишком, они сильно не изменились. Но, кажется, их стоит сформулировать более чётко. Роль “классического” фашизма как превентивной контрреволюции сегодня нивелирована из-за отсутствия коммунистической угрозы.
Нам необходимо помнить, что главная неотъемлемая проблема капитализма — равенство — не рассматривается марксизмом прямо (но она рассматривалась напрямую социал-демократическими и большевистскими партиями, это показывает, что они не вышли за пределы буржуазного горизонта), поскольку он стремился анализировать по отдельности отчуждёный труд и товарный фетишизм. “Равенство” довольно бессмысленно в коммунистическом обществе, лишённом эксплуатации, угнетения, доминации, и любые формы иерархии здесь были бы лишь последствиями более глубоких трансформаций.
Фашизм, с другой стороны, сильно сфокусирован на межкапиталистических отношениях, стремился — и продолжает стремиться — ликвидировать противоречие между равенством перед лицом закона (включая автономию индивида) и экономическим, социальным и гендерным неравенством (постоянным источник внутрикапиталистического политического напряжения), радикально вытесняя последнее, прочно базируется на превосходстве белых мужчин-арийцев, воплотившихся в воинской касте, которая даст новую молодость выдохшейся, декадентской культуре, ослабленной тем, что они считают релятивизмом и скептицизмом, беспринципной толерантностью, женственным взглядом на социальную проблематику, и вредным влияние паразитических рас и безродных, нигилистических бунтарей (таких как мы).
Дисциплина, решимость, здоровый атлетизм, воинская доблесть, уважение к традиции и авторитету, к выдуманному mos maiorum (обычаю предков), предпочтение действию перед размышлением и теорией — всё служит, чтобы укрепить иерархию, для которой не нужны никакие философские аргументы. Старая солдатская присказка, Maul halten und weiter dienen — заткнись и служи — должна стать лозунгом героев. В современном фашизме эти элементы становятся разрозненными, внешние формы буржуазной демократии не атакуются, но они присутствуют, воздействуя на образ мышления правящих элит повсюду.
Просвещенческая идея всеобщего гражданства — каждый человек есть наделённый политической властью гражданин с равными правами, независимо от его или её происхождения или статуса — полностью подорвано. Реальное гражданство существует лишь для богатых белых западных государств и только для хорошо устоявшихся и прочно сложившихся, преимущественно мужских групп. Остальные воспринимаются как тёмная масса запуганного и чуждого человеческого материала, которое держится в повиновении с помощью крайних проявлений насилия. Такое политическое явление как гражданство остаётся ускользающей привилегией, которая превращает так называемую либеральную демократию в настоящее посмешище.
Постфашизм не отличается от “классического” фашизма в том, как он постоянно воссоздаёт скомпрометированные иерархии с помощью войны. И не только старой разновидности войны: мы говорим о войне, которая ведётся для перемещения и/или приведения населения к дисциплине, а не ради простых территориальных или экономические приобретений.
Андрей Райдер. Вы не могли бы рассказать о сохраняющейся привлекательности того, что вы называете “этницизмом”?
Г. М. Тамаш. Этницизм — это скорее что-то новое. Это наследник национализма и его противник. Национализм отсылает к государству (даже то, что мы привыкли ошибочно называть “культурным национализмом”). Его основной стратегией была гомогенизация этнических и религиозных групп внутри данного национального государства с путем насильственной или добровольной ассимиляции, взамен предлагая возможность участвовать в жизни основного политического сообщества, принимая господствующих язык, культуру, идентификацию в рамках сконструированной национальной традиции и так далее.
Малые языки воспринимались как реакционные — les patois contre-révolutionnaires, сказал Сен-Жюст (“контрреволюционные диалекты”), конечно же, диалектом был langue d’oc (языки южной Франции), а не сам французский. (Англичане так же думали — и, возможно, до сих пор думают — о гэльском языке).
Но в эпоху позднего капитализма, когда национальные государства устарели, для различных этнических групп больше нет убедительной универсальной причины оставаться вместе. В Косово, Восточной Украине, Каталонии, Шотландии, Квебеке надэтническое национальное государство испытывает серьёзные проблемы. Надэтническая интерграция буржуазных демократических политических сообществ безнадёжна.
Ни один “этнический венгр” в Трансильвании — моя собственная национальность — не мечтает стать румыном. (Между прочим, это нацистская терминология: “этнический немец” — это перевод слова volksdeutsch). Никто не может представить себе надэтнический, еврейский и арабский, Израиль. И так далее.
Глобальный рыночный капитализм и буржуазные национальные государства распадаются, но альтернативы нет. Хотя нам следует опасаться искусственных исторических параллелей, это удивительно напоминает падение Римской Империи, которую заменило то, что Вульгата называет gentes — непокорные языческие племена или народы — в убийственном хаосе и варварстве.
Этнические группы пытаются найти новые политические стратегии, далёкие от универсалистских концептуальных механизмов, пытаются найти неполитические, расовые и культурные общности, которые могли бы породить аутентичное политическое сообщество, основанное на чём-то до-политическом, не-искусственном, где вызывающая расколы классовая политика и абстрактная культурная гегемония сильных (обычно — этнического большинства и его правящий слой) прекратятся. Это так же романтично, как старый романтизм, но без просвещенческих элементов, связанных с гражданским освобождением.
Андрей Райдер. Ряд европейских партий распространяет риторику, которая демонизирует иммигрантов. Это усилилось во Франции, на волне бойни в Charlie Hebdo. Считаете ли вы, что тенденция национального шовинизма может оказаться прочной? Видите ли вы разницу между западными и восточными формами этницизма?
Г. М. Тамаш. Разница, если она вообще есть, минимальная. И я бы не сказал, что это “национальный шовинизм”. Это явление умерло. Старомодная франко-немецкая или венгерско-румынская вражда не имеет особого значения. Врагами стали исламские иммигранты, или, в Восточной Европе, цыгане, меньшинства, чёрномазые.
Этницизм и постфашизм идут здесь нога в ногу. И они отравили немалую часть традиционных левых. Точно так же, как национализм отравил социал-демократию (смотри Август 1914) или большевизм на этапе “социализма в одной стране” и в период Народного Фронта. Довольно разочаровывает то, как была непонята или забыта идея Октябрьской Революции о мире на земле. Интернационализм — это то, что отличало Розу Люксембург, Ленина и Троцкого от социал-демократии.
Выступлений против расизма белого правящего класса, каким бы это ни было морально оправданным (я сам тоже занимаюсь этим в своей здешней радикальной журналистике, чего же ещё), недостаточно. Этницистское сопротивление буржуазному национальному государству — это одно, социалистическая враждебность ко всем государствам, воплощающим власть и репрессивную интеграцию — другое.
Андрей Райдер. В прошлом году венгерская полиция выпустила возмутительное видео, которое возлагало ответственность за изнасилования на самих жертв. Какой вы видите роль гендера в постфашистской идеологии? Это общая трансформация гендерных стереотипов, распространённых в Европе, или мы увидим дальнейшее укрепление позиций реакционных взглядов?
Г. М. Тамаш. Это трудно предсказать. Но мы видим, как феминистические идеи используются против традиционных мусульман людьми, которым в других ситуациях совершенно безразличны права женщин. В то же самое время, честно говоря, восточноевропейские страны довольно отсталые и крайне консервативные — мизогиния и гомофобия здесь повсюду. Как показывает успешная по всему миру пропаганда против “политической корректности” (моралистический контроль, направленный против расистских, сексистских , гомофобных и прочих высказываний), иерархическое мировосприятие (расовое, патриархальное и так далее) всё ещё (или снова) доминирует.
Венгрия, например, сейчас не менее антисемитская, чем она была в 1930-х. Ненависть и презрение к феминизму лучше прочего показывает агонию эгалитаристских энергий в умирающих буржуазных режимах, которые видят в постфашистском авторитаризме своё спасение.
Андрей Райдер. Политические проблемы в Венгрии получили форму коррупционных. Стало общим местом смотреть на политические осложнения как на имеющие в основном моральные корни, а Виктора Орбана изображают как сумасшедшего или обычного преступника. Видите ли вы в этом подходе что-то обоснованное или это некое моралистическое искажение политической проблемы?
Г. М. Тамаш. Это полное ребячество. Орбан не безумнее [бывшего итальянского Премьер-министра Сильвио] Берлускони или [бывшего французского Президента Николя] Саркози. Он довольно умело комбинирует роль говоруна-антинеолиберала и беспрецедентно брутальное уничтожение системы социальной защиты. В этом нет ничего особенно оригинального.
Андрей Райдер. Ágnes Gagyi пишет о “новых постсоциалистических элитах”, которые “стабилизированы в два соперничающих блока экономико-политических сетей”. Она говорит, что “оба блока выполнили задачу присоединения венгерской экономики к мировой капиталистической системе в позиции зависимого субъекта и получили от этого определённую выгоду для себя лично”.
Тем не менее, они придерживаются соперничающих идеологий. “В первом блоке — некритическое принятие евроатлантической интеграции, а во втором блоке — националистическая критика евроатлантических сил, соединённая с требованием создания сильного государства,, чтобы противостоять интернациональному капиталу и дать пространство для интересов национальной буржуазии”.
Вы согласны, что это определяющее противоречие венгерской политики, даже сегодня? Например, во время недавней волны демонстрации протестующие часто идеализировали Европейский Союз.
Г. М. Тамаш. В словах Ágnes Gagyi есть правда, но различия между “прозападным” и “антизападным” блоками — несмотря на их очень грубою взаимную ненависть — менее важные, чем может показаться. Сопротивление Орбана и его клики интернациональному капиталу — это клоунада. Он просто хочет привлечь иностранные инвестиции, что никак не противоречит его внутреннем политике по уничтожению конституционной системы и гражданских свобод, и сохранить пространство для манёвра, довольно естественная тенденция для сильного авторитарного босса.
Кроме того, глорификация так называемыми венгерскими либералами германоцентристской “нормализации” ЕС выглядит довольно жалко. Тем временем, неофашистская партия Йоббик с каждым днём становится всё сильнее. Сейчас она на втором месте; национал-консерваторы и “европейские” либералы выглядят на их фоне овцами.
Андрей Райдер. В последнее время в Восточной Европе некоторое внимание привлёкло понятие “самоколонизации”, благодаря работе Alexander Kiossev (хотя термин задолго до него использовал László Németh). Считаете ли вы эту концепцию полезной для понимания предпосылок нынешней ситуации в регионе?
Г. М. Тамаш. Я не знаком с Alexander Kiossev, но я сам иногда использовал этот полемический термин. Это всего лишь метафора. Нациям Восточной Европы присуща самоненависть, ощущение брошенности, игнорируемости, неуспешности или того, что они никому не нужные лузеры. Решение, как кажется некоторым, это некритичное принятие выдуманного, идеализированного Запада и скромное принятие его руководства.
Для некоторых “либералов” демократия означает мазохистское раболепие перед западными силами, иногда в бескорыстной идеологизированной форме, не связанной с реальными местными интересами. Это очень печально.
И столь же печально видеть, как этницисты (так называемые “национал-консерваторы”) презирают любую эмансипацию — они путают неолиберализм с правами человека, феминизмом, правами геев, антирасизмом и антифашизмом, “чужими” или, возможно, “еврейскими”, что звучит безумно для любого, знакомого с политической жизнью Северной Америки или Западной Европы. Это чёртов бардак.
Андрей Райдер. Учитывая заметное снижение популярности Фидеш, видите ли вы оформление организованной оппозиции? Сработает ли это в пользу Йоббика?
Г. М. Тамаш. Да.
Андрей Райдер. Каковы ваши воспоминания о системе государственного социализма? Можно ли поговорить о заблуждениях, связанных с эпохой Кадара?
Г. М. Тамаш. Как вы знаете, я был диссидентом и врагом “реального социализма”, даже в самом буйном порыве фантазии я не назвал бы себя “социалистом”. Я не сожалею о том, что сопротивлялся ему, хотя эта позиция привела меня к ошибкам во многих аспектах. Я пережил две формы режима в Румынии и Венгрии.
Режим Кадара — и, в меньшей степени, близкие ему системы во всём советском блоге плюс Югославии — был, как и прочие, плановым, бюрократическим государственным капитализмом (а не “социализмом”), который пришёл на смену полуфеодализму, фашизму, войне, холокосту, сталинизму. Он принес с собой — со временем — примирение, внутренний мир, рост, экономическое и социальное развитие, расцвет культуры, умеренное благосостояние и филистерский, мелочный, эмоционально серый мир без политики.
Это был режим, которым руководили сломленные, разочарованные бывшие сталинисты (сам Кадар, как и польский генсек Владислав Гомулка, провёл много лет в “коммунистической” тюрьме), которые сдались и предложили программу: с помощью взятых на Западе долгов дать рабочим побольше мяса и лука, а также удержать их от поворота против Советского Союза.
Но кастовая система умерла, социальная мобильность была головокружительной, индустриализация, урбанизация, секуляризация были быстрыми и постоянными, почтительность, раболепие и смирение (столь типичные для аграрно-аристократических обществ, вроде восточноевропейских) исчезли. Писателем режима был Томас Манн — не Бертольд Брехт, его идеологией был не марксизм, а какой-то расплывчатый секулярный гуманизм (при этом бывшие нацисты были втихаря реабилитированы и писали исторические романы).
Когда Партии пришлось начать формальную кампанию солидарностью с Вьетнамом, аппаратчики были абсолютно ошарашены, увидев среди студентов подлинное возмущение.
Появление Новых Левых вызвало у партийного аппарата такие же скепсис и непонимание, как у сегодняшних разжиревших реакционеров и “христианских” мэров маленьких городов: неужели кто-то может быть левым и беспокоиться об азиатских дикарях, которые всего лишь получают то, что им суждено? Подлинных демократических левых обвиняли в про-гулаговском, сталинистском и маоистском уклоне, как сегодня неолиберальные медиа обвиняют их в “тоталитарных“, “государственнических” и “восточных” симпатиях.
Сторонники режима Кадара находили упоминание слова “рабочий” таким же нелепым и смехотворным, как сторонники сегодняшнего неолиберализма: иногда, конечно, это одни и те же люди. Официозные восточноевропейские экономисты конца 1970-х посчитали Кейнса вульгарным коммунистом и прилежно конспектировали своих Хайека и Фридмана.
В общем, это был респектабельный, старомодный, анально-ориентированный, консервативный и буржуазный режим, который пользовался народной поддержкой (и ностальгией в наши дни среди 80 процентов населения, которое верит, что он превосходил нынешнюю систему, включая тех, кто голосует на правых шовинистов), как ни одна другая система, никогда ранее или в вероятном будущем. Это для меня очень болезненно, но кому интересны мои чувства. Мне тоже не очень интересны.
Андрей Райдер. Как бы вы охарактеризовали различия между правыми в Соединённых Штатах и Центральной Европе?
Г. М. Тамаш. Различия, в целом, касаются скорее стиля, чем сути. Представьте себе страну, где левые похожи на Движение Чаепития, а правые ещё больше похожи, но последние не испытывают уважения к общепринятым идолам, открыто антиреспубликанские, открыто антидемократические, по своим историческим симпатиям склоняются к странам Оси (почти никто не удосуживается назвать разгром Гитлера “освобождением”, хотя некоторые из нас празднуют в апреле освобождение в клубе, в котором может собраться около двух сотен человек — потом в Фейсбуке их назовут “евреями”, кем бы они ни были в реальности — вот и всё).
Представьте страну, где одним из героев “левоцентристов” был бы сенатор Маккейн. Итак, различие не между американскими, центральноевропейскими и восточноноевропейскими правыми, а в том, что у нас даже более слабые левые, чем в Северной Америке — например, нет заслуживающих упоминания профсоюзов. Но в наши дни вы можете наблюдать, как Коммунистическая Партия Южной Африки и её “радикальный” профсоюз-филиал COSATU проводят ортодоксальную и безжалостную неолиберальную политику. С этого и начнём.
Перевод сделан С. Спаришем для сайта Народной Грамады. Разрешается свободное распространение текста со ссылкой на наш сайт.
Оригинальный текст интервью.
About The Author
